Если вы находитесь в России или планируете в нее возвращаться, вам нельзя репостить наши материалы в соцсетях, ссылаться на них и публиковать цитаты.
Подробнее о том, что можно и нельзя, читайте в карточках.
Юлиан Бояршинов — анархист и антифашист из Петербурга, участник инициативы «Еда вместо бомб»Международная низовая инициатива по раздаче еды нуждающимся. Основатели движения говорят: «Когда миллиард человек каждый день голодает, как мы можем потратить еще один доллар на войну?» и организатор фримаркетовФримаркет — точка для безвозмездного обмена вещами, куда люди приносят то, что стало им ненужным, и забирают заинтересовавшие их предметы.. Бояршинова задержали 21 января 2018 года, обвинив в хранении взрывчатых веществ (банки чёрного пороха). В апреле 2018 года он стал фигурантом «дела “Сети”» — ему добавили обвинение по статье об участии в «террористическом сообществе». В 2020 году в рамках судебного процесса по петербургской части «дела “Сети”» Юлиана приговорили к 5,5 годам заключения, позже апелляция снизила этот срок на три месяца. Правозащитный центр «Мемориал» признал Бояршинова политзаключённым.
21 апреля, по окончании срока заключения, Юлиан освободился из колонии в Карелии. DOXA поговорила с ним и его близкими о сроке, тяжёлых периодах и радостных моментах, а также о том, как эффективно поддерживать политзаключённых.
- РедакторкаРедакторкаДаша Манжура
- ИллюстраторкаИллюстраторкаЦветик Тысячелистный
- Публикация26 апреля 2023 г.
Пять лет в заключении — это много или мало?
Пять лет и три месяца — это огромный срок, который оставляет неизгладимый след на психике, на привычках, на характере. Годик или полгода можно посидеть и получить даже какой-то положительный опыт: узнать что-то новое, чему-то научиться. Но пять лет — это очень много. Я не знаю, как ребятам, которые получили по девять, по восемь, по 16 и 18 лет.
Это дофига. Мне кажется, я довольно сильно поменялась, и я боялась, что Юлиан сильно поменяется, что нам будет друг с другом некомфортно или неинтересно. Я вспоминаю себя пять лет назад: всё было совсем по-другому. Но, как бы ужасно это ни звучало, я уже привыкла к этому положению дел за последние годы.
Когда тебе было тяжелее всего?
Самый тяжёлый период, наверное, в самом начале, когда тебя задерживают и ты не понимаешь, что происходит: нет связи с внешним миром, не знаешь, что будет, и нет никакой поддержки. Это самое тревожное время.
Первые два года было очень тяжело. И последние полгода, потому что мне нужно было очень много всего решать. Всё остальное время, когда меня спрашивали: «Как ты это проживаешь?», я говорила: «Я привыкла». Потому что ты не можешь всё время находиться в стрессе, не можешь всё время проживать какую-то травму, драму.
И, конечно, тяжёлым был период, когда я полгода находился в "ГореловоСИЗО-6 «Горелово» в Ленинградской области.". Даже несмотря на то что уже тогда была поддержка и внимание, там тяжко было очень.
Что происходило в «Горелово»?
СИЗО «Горелово» располагается в здании бывшей колонии, там огромные камеры. В моей, например, было 116 спальных мест, 200 с чем-то квадратных метров. При этом туда загоняли по 150–160 человек. Там есть «активисты» — заключённые, которые работают на администрацию. В качестве контроля они используют насилие, запугивание. В камере всё время кого-нибудь избивают, на кого-нибудь орут, унижают, заставляют мыть полы с утра до вечера. Практиковалось такое наказание: ты моешь пол, он высыхает — моешь заново. И так с завтрака до обеда и с обеда до ужина. Несколько месяцев у меня такое было. Но для меня тяжелее было видеть насилие над другими людьми. Когда кто-нибудь истошно кричит, когда ему отбивают трубой пятки или доской от скамейки бьют по ягодицам. Со мной такого не было, потому что ко мне регулярно ходили ОНКОбщественная наблюдательная комиссия. и адвокаты и «активисты» знали, что если они будут бить так, что у меня останутся следы, то это сразу же всплывёт. И им приходилось использовать какие-то другие методы.
В «Горелово» была очень сложная иерархическая система. В камере было несколько так называемых «старших»: обычно — здоровые дядьки, всегда спортсмены. В нашей камере все «старшие» были за сотку килограмм, как мутанты из Fallout, обросшие мышцами. Они активно занимались спортом, у них была вся необходимая химия [анаболические стероиды].
У «старших» были ещё дневальные, не такие спортивные, но тоже здоровые дядьки, их там было ещё три–четыре. Кроме этого было огромное количество тех, кто обслуживали «активистов»: личный повар, шнырь, который приносит им еду, стирает одежду, всячески обслуживает. И до людей, которые сидят на окошке и предупреждают о приближении сотрудников какой-нибудь комиссии или проверки, чтобы вовремя можно было все спрятать и привести камеру в такой вид, как будто там всё нормально. Людей, которые поддерживали этот порядок, было пять или семь. Кажется, что это немного, но у них как-то всегда выходило [держать в подчинении остальных]. И очень важно, что они работали в сцепке с оперативными сотрудниками. Поэтому любые [письменные] жалобы рвались, а если возникали какие-то союзы заключённых, то их переводили в другие камеры.
Случались ли бунты против этой системы?
«Активисты» делали всё очень неглупо. Они, во-первых, сеяли раздор между заключёнными, делили их на разные группы и всё время анализировали, кто с кем общается, кому можно дать какие-то привилегии. Потому что, конечно, не все там в аду горели. Достаточно много людей были готовы платить пять–десять тысяч рублей в месяц за то, чтобы пользоваться телефоном, иметь телевизор и спать на кровати одному. И я от многих слышал, что их это устраивает, им по барабану, что происходит с другими.
Избиения происходили на глазах 150 заключённых?
Камера в «Горелово» — это большое помещение. Там был так называемый «Кремль» — часть камеры на 10 спальных мест, в которой живут двое «старших», и она отделена шторками. И ты видишь, как человека волокут туда, и слышишь, как он потом орёт. Либо всё происходило на кухне, куда тоже был доступ только у «активистов». У меня была ситуация, когда от меня требовали подписать бумагу, что я не имею претензий и у меня всё хорошо. Меня заволокли в эту кухоньку — двое держали, а третий стоял передо мной и угрожал изнасиловать. Я долго отказывался, и в какой-то момент он засунул руку себе в шорты. Я не хотел проверять, что будет дальше. И много раз слышал, что они угрожают изнасиловать или совершить какие-то действия, чтобы человек перешел в другую касту — стал «опущенным», «петухом».
«Говно должен таскать тот, кто ниже»
Как заключённые попадают в низшую касту и живут в статусе «неприкасаемых»
Разделение на касты там существовало: были «активисты», обычная масса и «обиженные». Жизнь последних сильно отличалась. Это сразу бросается в глаза по количеству привилегий, по тому, как они проводят время, какой работой занимаются. Они с утра до вечера моют туалеты, никто им не подает руку, у них нельзя ничего брать. Боялся ли я [оказаться среди «обиженных»]? Конечно. И это было инструментом контроля, который использовали оперативники: они могли угрожать переводом из одной [касты] в другую. И они знали, что если какой-то человек начнёт создавать сопротивление, всегда можно ему угрожать изнасилованием — что он станет «обиженным» до конца своего срока. И все его заслуги, вся репутация будут обнулены. И это тоже, наверное, такой фактор, который защищал всю эту систему, делал её устойчивой.
Что тебя поддерживало в заключении?
Мне повезло, потому что невероятное количество людей оказывали мне помощь, писали письма. У меня всегда был контакт с внешним миром. Никогда не было такого ощущения, что я полностью изолирован. Кроме самых первых дней, у меня всегда был мостик на свободу. И это общение мне очень помогало.
Помогал и опыт других людей, когда я читал, как люди переживали более тяжёлые условия: воспоминания Солженицына, Шаламова, Евгении Гинзбург — прекрасные мемуары о ГУЛАГе. И когда ты читаешь, как они там в дырявых валенках, в минус 25 ломом ковыряют землю, чтобы забор поставить, понимаешь, что у тебя плохо, но чуть-чуть получше. Или героические примеры, как Вера Фигнер, которая 20 лет просидела в Шлиссельбургской крепости, в одиночной камере, вышла — и потом продолжала свою жизнь и делала какие-то классные дела. Всё это меня поддерживало.
В заключении я не шёл по течению, а старался как-то организовывать своё время и тратить его на саморазвитие, на книги, на английский. Когда меня перевели из «Горелово» в СИЗО на Шпалерной, я стал заниматься спортом. Физическая форма и ментальное состояние, конечно, взаимосвязаны. Когда ты укрепляешь тело, твой дух становится сильнее.
Поддерживала забота близких, которые всегда были рядом, поддерживали письмами, свиданиями, посылками. Очень круто, когда есть много людей, которые тебя поддерживают, и ты знаешь, что родителям помогут твои друзья, когда это будет необходимо.
Огромную роль сыграла Яна, которая всё это время была рядом и помогала. Она была как бы ключиком к будущему. И я знал, что она будет, и она готовила всё то, что сейчас происходитЯна Сахипова организовала сбор средств к освобождению Юлиана, вместе с активист_ками встречала политзаключённого у колонии и сейчас помогает ему адаптироваться на свободе., что я наконец-то живу классной и хорошей жизнью.
Очень большая поддержка была, просто неоценимо большая! И моральная, и материальная.
Самые большие расходы — это оплата работы адвоката, но и на передачи в СИЗО нужны были деньги. Стоимость одной передачи не какая-то огромная, но это нужно делать каждую неделю, потому что условия в СИЗО такие, что очень непросто сохранить здоровье. Когда Юлиана этапировали в колонию в Карелии, нужны были деньги для поездок из Петербурга на свидания.
Друзья Юлиана, теперь и наши друзья, всегда интересовались нашими проблемами, предлагали помощь.
Была очень широкая солидарность с обвиняемыми по «делу “Сети”» и большая огласка, особенно на момент начала судов по существу. Думаю, поэтому в Петербурге были уже не такие дико огромные сроки, как в Пензе или ещё раньше у мусульман по делу «Хизб ут-Тахрир».
Сам по себе Юлиан очень крутой, я восхищаюсь. За весь этот срок у нас не было никаких ссор. Были моменты недопонимания, но нам удавалось это обсуждать. И он с таким пониманием ко мне относился, что я считаю удивительным для человека, который находится в таких условиях. Я много слышала от других партнёрок политзаключённых, что из-за того, что партнёр всё время в стрессе, появляется сильная эмоциональность. Я готовила себя к этому, но ничего подобного не было. И мне, наверное, помогала полиаморияТеория и практика согласованных отношений с несколькими партнёр_ками.. У нас опыт довольно нетипичный, потому что у меня была поддержка от других близких людей. И мы с Юлианом тоже периодически проговаривали, чекали, насколько нам это комфортно, насколько ему это комфортно.
Как ты воспринимал длительные свидания? Переставал ли на эти три дня чувствовать себя в тюрьме?
Длительное свидание — это вообще невероятно. Именно тем, что ты на три дня выпадаешь из всей этой системы. В колонии строгий распорядок. В 06:00 встал, побежал на зарядку, потом — в столовую, потом ещё что-то, и свободного времени в течение дня — буквально пара часов. А тут на свидании ты можешь делать что хочешь. Можешь прикоснуться к любимому человеку, можешь общаться, можешь говорить что хочешь: без цензуры, без боязни того, что телефонный звонок оборвётся или из письма вырвут страницу. И ты понимаешь, что там может быть прослушка, но сказать-то можешь. Это то, что мне очень помогало, заряжало энергией и давало сил преодолевать оставшийся срок.
Как ты себя политически идентифицируешь? Ассоциируешь ли ты себя с анархистским и антифашистским движением?
Безусловно, к моменту ареста я был частью всего этого движения, человеком, который не просто разделял какие-то ценности, но и участвовал нём. Я участвовал в акциях и сам организовывал. «Еда вместо бомб», фримаркеты, волонтёрил в приютах для животных. Все базовые ценности этого движения я по-прежнему разделяю.
«Я анархистка, и мои взгляды не поменялись за эти годы»
Пять лет преследований, три ареста, два приговора — DOXA поговорила с Анастасией Сафоновой, фигуранткой дела о баннере «ФСБ — главный террорист»
Почему ФСБ обратила внимание на тебя и твоих товарищей?
Хороший вопрос, ответ на который мне до конца не известен, потому что началось всё в Пензе. Но, насколько я понимаю, всё дело в том, что они [фигуранты пензенской части «дела “Сети”»] были активны у себя в городе. И, видимо, не особо-то и скрывали свои убеждения и попутно ещё стали заниматься тренировками по самообороне, в том числе с оружием. Мне кажется, государство очень болезненно воспринимает такое. Ты можешь играть в страйкбол, изучать военное дело, бегать по лесам, если ты аполитичен или поддерживаешь действующую власть. Или ты можешь ходить на пикеты какие-нибудь оппозиционные, махать флагом — это тоже более-менее ок. Но когда ты одновременно делаешь и то, и то, это вызывает невероятно нервную реакцию. Может быть, в этом дело. Может быть, это вообще случайность.
В суде ты полностью признал вину. Считаешь ли ты в действительности, что участвовал в террористическом сообществе?
Нет, конечно, никакого террористического сообщества не было. Были тренировки, мы ходили в лес с палатками, в походы, там учились разбирать-собирать макет автомата Калашникова. Но у нас не было цели свергнуть власть на следующей неделе, не было никаких даже планов. И я мог бы говорить в суде, что отвергаю это обвинение, но это бы мне стоило ещё двух–трёх лет. У меня был выбор: либо говорить, как всё было на самом деле, и получить, как Куксов, восемь или девять лет. Или говорить всё то же самое, но сказать: «Да, я признаю вину» — и получить, как я в итоге получил.
Как ты узнал о начале полномасштабной войны России против Украины?
Из выпуска новостей по Первому каналу.
Как ты это воспринял?
Это было как кусочек «1984» Оруэлла. Я понимал, что начинается полномасштабная война, а её описывают в совсем других рамках. С первого сообщения мне было очевидно, что эта история затянется на очень долгое время, что погибнет невероятное количество людей, сотни тысяч, может быть, миллионы. Я понимал, что будут погибать люди, будут разрушены города — кошмар, ужас и горе для огромного количества людей. Я не знал, какие санкции введут и куда нельзя будет теперь на самолете полететь, но мне было понятно, что противостояние с Западом станет более открытым.
Как заключённые вокруг тебя отнеслись к этому?
Большинство осуждённых — это люди с достаточно узким кругозором, без образования, без возможности критически воспринимать информацию. Поэтому они именно так это воспринимали, как рассказывалось по телевизору. Людей, которые не разделяли этой всей бравады, было очень мало. Было некоторое количество людей, которые говорили, что нам не всё показывают. У большинства людей почему-то сама мысль, что по телевизору могут говорить неправду, не возникала. И, собственно, это и было причиной, по которой, когда приехали из «ЧВК Вагнер» агитировать ребят участвовать в боевых действиях, многие согласились. Заставлять никого не надо было. Не всех даже взяли. Ехали в том числе ребята, у которых там сроки совсем небольшие. Причём буквально человеку оставалось три месяца досидеть, он поехал и через месяц уже погиб. Людей мотивировал не только шанс выйти на свободу раньше конца срока, но и осознание правильности этих действий и причастности.
Какие способы поддержки политзаключённых наиболее эффективные?
Я думаю, всё то, что есть, хорошо работает. Но под конкретного человека, ситуацию и потребности нужно дозировать тот или иной вид поддержки. Кому-то очень не хватает общения с внешним миром и нужно много писем. А вот мне, например, приходило писем сильно больше, чем я мог физически ответить. Это было очень круто и поддерживало меня, но я переживал, что многим людям не отвечаю. Все, кто будут читать это интервью, все, кто писали и кому я не ответил: простите меня, пожалуйста, я просто физически не успевал всем писать, хотя был рад вашим письмам.
«Не просто поддержка людей, но и выражение протеста»
DOXA поговорила с людьми, которые пишут политзаключённым
Конечно, важна финансовая поддержка, потому что огромный груз ложится на близких человека, который находится в тюрьме: им можно собирать на адвокатов, на передачки, деньги на поездки. Яна, например, ко мне ездила на длительные свидания из Грузии, когда прямых перелётов уже не было. И на это просто куча денег уходила.
Освещение в СМИ иногда может быть эффективно для заключённого. Когда-то, наоборот, может создавать проблемы. Например, из-за того что наше дело освещалось, меня не избивали в «Горелово», не оставляли синяков, и я думаю, что побоялись бы насиловать. Потому что они знали, что ко мне ходят в ОНК и про это напишут. А бывали ситуации, что, наоборот, из-за того что ко мне такое внимание, появлялся дополнительный контроль. Например, когда я приезжал в какое-нибудь условно «чёрное» СИЗОГде власть условно принадлежит криминалитету, есть межкамерная связь, телефоны и другие официально запрещённые вещи., меня распределяли в камеру, куда точно не попадёт телефон и где нет связи с другими заключёнными.
«Кампания нужна, чтобы о политзаключенном говорили всегда, а не только если с ним что-то происходит»
Участни_цы группы поддержки создателя «Протестного МГУ» Дмитрия Иванова — об устройстве кампании, реалистичных целях и напряжении в команде
Что писать в письмах политзаключённым?
Моя любимая тема! Первый совет: стоит попробовать нащупать какие-то общие темы. Просто описать путь своих интересов, профессиональных компетенций, образования и всего такого прочего. Мне писали: «У меня есть принтер и интернет, что тебе прислать?», и я просил какую-нибудь статью из Википедии. И мне это было очень нужно. Когда я занимался самообразованием, мне нужна была просто какая-то конкретная справочная информация. Статьи из Википедии, какой-нибудь рассказ, стихи — в разное время разные интересы были. Очень крутая тема, на мой взгляд, — это инструкции по рисованию. Многие люди, попадая в СИЗО, особенно если у них есть много времени, хотят научиться рисовать или уже рисуют. Есть картинки с пошаговым руководством: как нарисовать яблоко, розочки. И они очень простые для человека, который никогда ничего не делал. Мне посылали, и я классно проводил время с этими штуками. Меня радовало, когда присылали не только текст, но и ещё что-нибудь необычное: наклейки, рисунки, картинки, какое-то разнообразие.
Стоит ещё сказать, что немножко разная ситуация в СИЗО и в колонии, потому что в колонии всё-таки есть библиотека, куда ты можешь прийти, и там есть журналы, книги, доступ к информации. А в СИЗО часто с этим проблемы. Там невозможно пойти в библиотеку: служащий или осуждённый приносит несколько книжек на выбор оттуда. И это книги, а не журналы. Вот, кстати, можно в письмах отправлять газеты, журналы — это тоже крутая идея. Подписка — это, в принципе, тоже неплохая история. Когда человеку выписывают журнал, он постоянно приходит, быстрее, чем письма. Таким образом можно получать более-менее свежие новости. Хотя сейчас такая ситуация, что позакрывались многие хорошие СМИ. Я «Новую газету» получал в СИЗО, а сейчас это невозможно.
Что ещё? Всякие инструкции, как можно себя занять, по тому, как заниматься спортом, используя в качестве отягощения только вес своего тела. Мне присылали по йоге всякие разные штуки — кому-то очень нравится йогой заниматься в колонии, потому что прикольно, поддерживает здоровье и не требует инвентаря и места. Присылали инструкции по тому, как медитировать, по дыхательной гимнастике. Её я применял потом много раз: не очень сложно делать, не требует никаких ресурсов и очень актуально, потому что снимает стресс и укрепляет здоровье. Можно присылать в письмах настольные игры либо инструкции, как эту настольную игру сделать. С кем-то было достаточно интересно обсуждать литературу. И если человек читал те же книги, бывает интересно обменяться впечатлениями. Было очень классно, когда присылали качественную критику о книгах, которые я читаю. Например, я читаю Шаламова, «Колымские рассказы», а у Дмитрия Быкова есть классный анализ этого текста и вообще творчества Шаламова.
Как писать письма политзаключенным?
FAQ о безопасном и очень важном виде активизма
Хочешь кому-то чего-то пожелать?
Крепости духа тем, кто сейчас находится в тюрьме, и крепости духа их близким и людям, которые их поддерживают. Оригинал фото на обложке материала: Медиазона.
